Шагая из одного кухонного угла в другой я тяну неожиданно прекрасный бабушкин Союз-Аполлон. В последний раз я таскала её сигареты десять лет назад, но мои кончились, и мне физически плохо — кажется, я всё-таки привыкла курить, хотя и пыталась избежать этого как могла. В целом, это не так уж и плохо — лучше, чем другие доступные мне способы успокоить себя.

Объявился мой отец. В течение этой недели я видела его больше раз, чем за весь прошлый год.
Он бросил пить, нашёл работу, завёл кота. Отрастил себе стильную прическу, очки и машину. В свободное время восстанавливает аудиоаппаратуру советских времён и слушает на ней Пикник. Пристёгивается за рулём и готовится скандалить, оперируя номерами законодательных актов.

Мы видимся потому, что он наконец-то озаботился моим наследством и начал заниматься приватизацией нашей квартиры.

Моя семья считает, что всё это потому, что в свой день рождения, на который он пришел без приглашения, я переборщила с вином и, как это со мной случается, была обезоруживающе дружелюбна (читай: вешалась на него со словами: «давай люби меня, сука»).
Это не совсем так. Я была пьяна, но мы говорили о театре и аудиоаппаратуре, о чём-то таком, я расспрашивала, как там сейчас на севере, в городке, где он служил, как там его друзья.
В любом случае, я надеюсь, мои родные не правы, моё поведение здесь ни при чём, и он просто решил немного поправить карму. В противном случае, это довольно унизительно.

Я никогда никого не ненавидела так сильно, как своего отца. Почти всё, что портит мне жизнь — из-за него.
Я не верю в то, что мы сможем построить нормальные детско-отцовские отношения — слишком много боли и вреда он мне причинил (может, невольно). Но мне пошёл третий десяток, и я не хочу нести в него свои детские обиды и комплексы.

Мы не делаем вид, что в восторге друг от друга или что мы близки, тем не менее, наши родственные отношения очевидны.
Мне кажется даже, что в них прослеживается положительная динамика. Я не боюсь говорить о том, что меня бесит (вот он плюс общения с людьми, которые тебя не любят), он, очевидно, принимает это к сведению. Я больше не хочу воткнуть ему вилку в ногу или разбить ему нос (по крайней мере, не каждую минуту), и практически неплохо провожу время.

Нам одновременно не о чем говорить — и мы можем говорить о чём угодно.
С одной стороны, я его как будто не знаю. Трезвым я не видела его лет пять, а когда видела — злилась так сильно, что почти не могла соображать. С другой — в каждом его движении, в каждой фразе я вижу себя.

Я как никогда понимаю, что мы очень похожи. Точнее, не понимаю, а вижу — не могу этого не замечать, хочу я того или нет. Даже лицом — сильнее, чем в детстве (хотя, дело, наверно, в том, что моя сессия перетекла в похмелье, а похмелье в мигрень — я выгляжу очень плохо).

Я не знаю, сколько это продлится. Может, как только закончатся наши дела, мы снова забудем о существовании друг друга. Может, продолжим общаться. В любом случае, я не доверяю ему, и чувствую, как зыбка эта возможность что-то исправить, как-то наладить наше общение. Убеждаю себя, что он больше не может причинить мне боль, но это, пожалуй, неправда. Может причинить и причинит, но я сделаю всё, чтобы это не повлияло на мои отношения с другими людьми, на мою самооценку. Я знаю, что мне не нужна его любовь, чтобы знать, что я чего-то стою.

Вероятно, мироздание даёт мне шанс победить своих демонов — они родом из того самого времени, когда он был моим отцом.
Но не то, чтобы я возлагала на наше общение какие-то особенные надежды.