Спонтанно прочла «Как ненасилие защищает государство» Питера Гелдерлооса и считаю, что это было очень познавательно.

Шесть из семи глав прямо отвечают на поставленный в заглавии вопрос, а седьмая содержит размышления о формах антиавторитарной непацифистской революционной борьбы. Все свои тезисы автор подкрепляет историческими примерами и цитатами, что всегда плюс для подобного рода текстов (да для текстов любого рода).

Оказалось, что фрагменты одной из глав — «Ненасилие имеет расистский характер» — я читала раньше, не зная источника. Тогда они произвели на меня впечатление.


Если я попробую кратко сформулировать основную мысль, получится что-то вроде следующего: Ненасилие пропагандируется привилегированными членами общества, которым невыгодно изменение статуса кво, влекущее за собой потерю их привилегий. Участие в ненасильственных протестах — в лучшем случае, попытка заглушить чувство вины. Они требуют от представителей угнетаемых групп и народов терпеть условия, которые даже не могут вообразить, так как, в силу обладания привилегиями, бесконечно далеки от необходимости применять насилие ради выживания.

Но на самом деле, всё гораздо глубже и интереснее. Лучше приведу названия глав, дублирующие основные претензии автора к идеологии ненасилия:

— ненасилие неэффективно
— ненасилие имеет расистский характер
— ненасилие этатично
— ненасилие патриархально
— ненасилие ущербно тактически и стратегически
— ненасилие обманывается


Назвать эту книгу лёгким, приятным чтением никак нельзя из-за приводимых фактов, из-за сложной с точки зрения морали проблематики. Тем не менее, мне понравилось её читать. Я привыкла, что какой бы то ни было анализ системы привилегий (и вообще признание существования системы привилегий) встречается почти исключительно в феминистских текстах, и мне приятно видеть, что вообще-то нет. Мне нравится, что эта книга — приглашение к размышлению, приглашение к диалогу — задевает тебя, даже если ты вообще никогда не думал_а о таких вещах и, особенно, если думал_а.

Для меня Россия — как отец-алкоголик. Я и люблю её, и стыжусь.
Или как мать, унижаемая отцом-алкоголиком — мне больно за неё, но я не могу ничего исправить.

Пожалуй, это ненормально, что эмоции, испытываемые к своей стране, я описываю в категориях дисфункциональной семьи. Но как иначе говорить о стране, история которой — история беспрерывного насилия по отношению к своим народам, и к соседним. Стране, для которой насилие настолько нормально, что неотделимо от национального менталитета.

Я люблю Россию. Я выросла здесь, на русском фольклоре, на русской культуре, и не хочу жить где-то еще. Важнейшие мои эстетические переживания, так или иначе, связаны с российским пейзажем, русским языком, с какими-то национальными явлениями. Даже русский менталитет, довольно раздражающий, близок мне.

Но я не испытываю гордости за свою страну, мне отвратителен цветущий сейчас пышным цветом ура-патриотизм.
Я чувствую боль. Нежность. Страх. Злость. Стыд. Надежду. Но не гордость.

Мы описываем физическую боль в категориях повреждения ткани — реального или мнимого.
Что мы воспринимаем как поврежденное, когда говорим о душевной боли? Чему там у души болеть? За что ей, душе, бояться?
Этот вопрос не даёт мне покоя.

От горя и боли у людей светлеют глаза. Даже мои (очевидно, дело не в интенсивности чувства) — из hazel до желтых, и я отхожу от зеркала, чтобы не думать об этом.

В последний момент решаю ничего здесь не писать. Но наблюдение о глазах мне было важно высказать.

Я отредактировала свой первый роман («несложный, но плохой» — так мне сказали в издательстве). Это был удивительный опыт — стала к словам такой чуткой, что они будто слезали с экрана, хватали меня за руки, дышали в лицо, говорили «чувствуешь? сейчас чувствуешь?», и если я чувствовала, значит всё хорошо, значит фраза удалась (мне или автору — не важно).

Мне стало тяжело говорить. Не только подбирать слова и складывать их в предложения, но и произносить. Люди переспрашивают меня несколько раз, если я всё-таки сумела сформулировать мысль, но часто даже это мне не удаётся. Будто бы мне свело челюсть, как после укола, который делает стоматолог. Стараюсь читать сама себе и произношу польские слова, которые учу (несложные отлично мне удаются), но со спонтанной речью всё равно плохо. Я беспокоюсь об этом. Я беспокоюсь о том, что н и ч е г о не могу выразить, а значит, никогда не буду понята. Впрочем, понимание — вне пределов разума (и это хорошая новость).

Не знаю, почему я чутка к тонким материям, а людей делю на «не хочу, чтоб тебе было плохо» и «делай, что хочешь».

На днях я попала под такой дожде-град, что пришлось снимать свои пижонские ботинки и выливать из них воду.

Тем же вечером, пьяная, опоздала на метро и размышляя о том, что мне теперь (без денег) делать, наткнулась на девушку, скандалившую с работницей метрополитена так вдохновенно, даже талантливо, что это до сих пор не выходит у меня из головы. Её звали моим любимым именем Лиля и она была ещё пьянее меня. Спустя какое-то время в чудовищной шаверме на Садовой я, не съехав со своей обычной хмельной темы «будь моя воля, я бы вообще не трезвела», куталась в её шарф, откликалась на «зая» и заказывала такси домой (так как мы, выяснилось, живём в паре кварталов друг от друга). Лиле становилось хуже (или лучше — в таких ситуациях никогда нельзя быть уверенной) и она, приговаривая «я не могу нащупать никаких русских слов», переходила на какой-то пережёванный немецкий, совершенно мне не понятный. Но я всё равно кивала и говорила «всё хорошо», краем глаза следя, чтобы она не села в какую-нибудь припаркованную рядом подозрительную машину.
До нашего микрорайона мы добрались нормально и, заплатив таксисту, я ушла, забыв с ней попрощаться. Почему-то испытываю об этом смутное беспокойство.

Меня как-будто бы чуть-чуть лихорадит в последние дни, и всё время болит голова. Медленно пишу диплом — сегодня поработала неплохо, но сломалась на втором издании с порнографическими иллюстрациями, которые в каталогах и исследованиях традиционно обозначаются как «беспредметные». Авангардное искусство, конечно, оставляет пространство для интерпретации, но меня нервирует эта ситуация. Я нашла в книгах подтверждения, что, по крайней мере, некоторые исследователи признают, что на двух «беспредметных» концовках действительно обнаженная женщина (мне кажется, просто нет футуристического издания без неё), и действительно сцена группового секса, но я не знаю, что мне делать с огромной пиздой на полях, во всех каталогах обозначаемой как «озеро». Будь это отдельный лист, который мог бы экспонироваться без книги, или быть помещён под этим названием в другой сборник/каталог, не было бы проблемы, но это рисунок на полях, и всерьёз принять это за озеро нельзя. К тому же, в ряду других иллюстраций в этом издании она смотрится логично (я на самом деле удивлена, почему в течение семи лет за порнографию арестовали всего одно футуристическое издание). Переживаю за себя: вдруг мне кажется.


Недавно я наконец-то расслушала (как «распробовала», не как «расслышала») фортепьянные концерты Чайковского, и услышала в них такую сдерживаемую страсть (вспышки на Солнце под корочкой льда), не накладывающуюся на образ Чайковского, существующий в моей голове, что решила убедиться, что мне не кажется, что я не придумала это — у меня ведь нет навыка интерпретации симфонической музыки.
Я решила найти биографию Чайковского и нашла две: Берберовой и Познанского.

«Биография Берберовой, в силу меньшей хронологической отдалённости, должна быть достоверней», — почему-то подумалось мне (сейчас я понимаю, насколько наивно было так полагать), но я бросила её, едва начав: так одновременно расхлябанно и слащаво, будто с предвкушением скандала, она написана — захотелось сплюнуть сквозь зубы, чего я никогда не делаю.

Биография Познанского же скорее напоминает очерк нравов гомосексуальной субкультуры девятнадцатого века, чем биографию композитора, но увлекательна как роман и полна цитатами, что я всегда очень ценю. Я читаю и всё время упрекаю себя в ханжестве, потому что в голове голос «а может, не надо? а стоит ли так подробно останавливаться на интимной жизни?», хотя в том-то и дело, что надо и стоит. Во-первых, это необходимо для прояснения картины, из-за того, что официальная биография Чайковского была намеренно искажена (иронично, что главную роль в этом сыграл его брат Модест, тоже гомосексуальный). Во-вторых, и этого должно быть достаточно, как рассказать о человеке, для которого сексуальная жизнь важна, не рассказывая о его сексуальной жизни?
В общем, пока единственным крупным недостатком этой биографии мне кажется склонность автора к психоанализу, проявляющаяся в постоянном поиске причин гомосексуальности композитора (а ведь внушительная часть предисловия посвящена тому, что гомосексуальность — не болезнь), приписывании братьям Чайковским эротических чувств друг к другу и пр. Но я не знаю, что будет дальше — я прочла всего около трёхсот страниц из тысячи двухсот.

В заключение, хочу процитировать стихотворение Алексея Апухтина, открывшегося для меня только в связи с Чайковским. До этого, он фигурировал в моей памяти только как автор романсов, а значит, человек по умолчанию не интересный (что, кстати, очень глупо).
Мне показалось, что в чайковсковедении господствует убеждение, что это Апухтин развратил Чайковского (от прямых обвинений у Берберовой и в интернете до сдержанных предположений у Познанского), основанное, большей частью, на том, что они, оба гомосексуалы, дружили с тринадцати лет — на мой взгляд, теория довольно зыбкая.

В общем, это первая редакция стихотворения, посвященного Апухтиным своему возлюбленному, сохранившаяся в его дневнике (на строфы разделено мной).

Сухие, редкие, нечаянные встречи...
Сухие, редкие, нечаянные встречи,
Пустой холодный разговор,
Твои рассчитанно-уклончивые речи,
И твой умышленно тяжелый строгий взор -

Всё говорит, что надо нам расстаться,
Что счастье было... Но прошло.
И в этом также горько мне сознаться,
Как кончить с жизнью тяжело.

По-прежнему везде неотразимо
Вопрос меня тревожит роковой:
Что на сердце твоём? Царит ли в нём покой,
Или тоской оно томимо,
И где-то ты теперь, и кто теперь с тобой.

По-прежнему тот день я ненавижу,
Когда не выскажу тебе моей тоски,
Твоей приветливой улыбки не увижу
И не пожму твоей руки.

Совершенно расклеилась. Чувствую себя совсем ни на что не годной.
Даже линии на моих ладонях говорят, что я бестолковая.

Почти всей группой опоздали на экзамен на полтора часа. Я так торопилась, что забыла лифчик, ботинки и сумку — пришлось возвращаться.

На днях меня довела до слёз дипломная руководительница (я не плакала на людях аж с 2012-го), я в одной шали пошла курить в институтский колодец и, естественно, простудилась. Лечу простуду травками и маслами (теми самыми, что «лечат всё, кроме смерти»), и читаю семисотстраничную книжку про магию.

Прочла, что на территории Британии, вплоть до двадцатого века было распространено поверье: умирают — во время отлива.
А во время прилива рождаются, и это потрясающе поэтично.

***
Я очарована морем.

Может, это что-то генетическое — мой отец моряк (хотя не из любви он это дело выбрал, не из любви), может, к морю невозможно не чувствовать ничего.
В одном из эссе Бродский пишет что-то в том роде, что море — свобода, и это точная метафора (ну или просто древняя).

Первое море, изменившее что-то во мне — Азовское. О Баренцевом, на берегу которого я росла, не пишу. Оно, в силу самых разных обстоятельств, не произвело на меня никакого впечатления, в отличие от других явлений (?) северной природы. (О северной природе я могу говорить долго — очень, очень скучаю).

Азовское море я увидела в семнадцать. Меня отвезла туда семья моей подруги — все они родом из приморского Бердянска, города очаровательного совершенно. Я тогда не умела ни плавать, ни говорить (в данном случае почти буквально — наиболее близкая нам по возрасту родственница, с которой мы проводили большинство времени, по-русски не говорила, поэтому на все её реплики я реагировала очень приблизительно, угадывая, что она от меня хочет, по интонациям и контексту). Я ощущала себя ребёнком, и это море казалось мне чем-то вроде антиматеринской утробы. Анти — серое, беспокойное, холодное, и очень солёное, не дарящее ощущения покоя и безопасности, но, наоборот, вызывающее мысли о хрупкости мира и нас.
Выступающая на веках соль — одно из самых приятных ощущений из мне известных, несколько сродни даже эротическому.
Я сравниваю с этим морем другие, не в пример более тёплые, более спокойные, более чистые — на чей-то вкус в разы более красивые — и когда речь идёт об эмоциональном впечатлении, сравнение всегда в его пользу.

Южные моря (хотя формально и Азовское — южное) меня, человека в каждой своей клеточке северного, так сильно не трогают, хоть и лечат.
Без морского воздуха я очень болею, это наследственное. К тому же Питерский климат вреден всем живым существам — я уверена в этом.

К слову, я не знаю, почему таким самым важным морем не стало для меня ближайшее к нам Балтийское. Оно будто заслонено Финским заливом, в сознании напрочь связанным с городом — а море на то и море, чтобы быть вне.

Я нашла на компьютере коллаж, склеенный мной для дела пару месяцев назад — он должен был отражать мой внутренний мир.
И он вполне отражает, несмотря на вопиющую дисгармонию нижнего ряда.

Типа терапии."мне кажется у тебя анорексия"
бросает матушка между делом
и я не могу успокоиться ещё двое суток

"расстройство приема пищи
нельзя определить на глаз"

"да-да" - говорит моя мама -
"у тебя расстройство приёма пищи"

у меня расстройство приема пищи
я скрываю это очень тщательно
я говорю "ой,да не знаю, что со мной происходит"

любое упоминание о диете тревожит меня
тревожит сильнее, чем всё остальное

в дагестан вернулось женское обрезание
исламское государство казнило еще одного пленника
до защиты диплома осталась всего пара месяцев
моя культура - культура всеобщего насилия

я киваю киваю киваю говорю
"ну если ты считаешь, так нужно"
ухожу из комнаты
и не могу успокоиться ещё двое суток

"ты ничего не ешь" говорит мне мама
и больше всего на свете я боюсь что-нибудь съесть
понимая, что это нездорово, я убеждаю себя, что вот-вот
я займусь своим телом, своим здоровьем, куплю поливитамины

у меня скакнули гормоны и моё тело
каждый день говорит мне, что ему всё это не нравится

но вот что-то происходит что-то происходит
тревога возвращается
руки тянутся к пакету с конфетами
я обычно не держу в комнате конфеты
салат оливье, мясо, я же обещала себе не есть мясо, бутерброды с сливочно-чесночным соусом, сыр, бутерброды, сухарики, бутерброды
хорошо что нет торта
хорошо что нет торта

однажды я съела торт в одиночестве
я ела и ела пока меня не стошнило

однажды я ела два дня подряд без перерыва
плакала и ела
я узнала тогда, что не могу иметь детей
и что эта хандра и тревога у меня на всю жизнь
и надо пойти в аптеку купить таблетки

я ненавижу есть

я люблю вкусную еду
но испытываю удовольствие от еды крайне редко

когда кто-то шутит об этом
обо мне и еде, о еде
я замираю от страха и говорю "не смешно"

ты как будто выходишь из своего тела
тела, в котором не может жить человек
и как будто со стороны наблюдаешь

как оно поглощает всё что находит всё что находит
робин бобин гаргантюа эрисихтон

твоё тело не твоё вовсе и вовсе не тело
тебе больно тебе страшно и главное - стыдно
за то, что ты не можешь себя контролировать

когда я спрашиваю у гугла, что же мне делать
все девятнадцать тысяч двести ссылок советуют мне похудеть
я не знаю, почему то, как я выгляжу, должно волновать меня больше, чем то, кто я есть

я не вижу слов о том, как полюбить себя
как контролировать своё поведение
как стать хозяйкой своей жизни
как наконец начать жить

я вижу девятнадцать тысяч двести
текстов о том, что я непривлекательна

я непривлекательна - вот, что важно

всю мою жизнь мне говорили, что я толстая
или не толстая, но "вот сбросить бы парочку килограммов"
но когда я задираю футболку я вижу рёбра
они не скрыты внушительным слоем жира

всю мою жизнь когда мне было плохо и грустно
а мне всегда было грустно, такой уж я человек
мне говорили "ну съешь что-нибудь"

тебя, вместо того чтобы любить, откармливают
это вызывает не очень приятные ассоциации

и нет ни одного уголка, где это считалось бы
ну хотя бы приемлемым

не анорексия, с её - я сейчас цитирую -
"полупрозрачными девочками с сонными глазами
с кукольными лицами и шелковыми волосами"
не булимия, осененная королевским величием
"компульсивное переедание" даже звучит отвратительно

я говорю себе и другим
так важно о себе заботится
так важно любить себя
и прощать себе

я стараюсь заполнить каждую минуту
чем-то

когда не получается, мне становится плохо и грустно
и я иду к холодильнику, что бы съесть что-нибудь
понимая
что следующие двое суток я буду себя ненавидеть

Я всё ещё не знаю, как описать это чувство. Негодование, возмущение, гнев, злость, ярость — не подходят.

Чаще бьётся сердце, и воздух становится гуще, выталкивать его из лёгких сложнее. В руках странное напряжение, покалывание, дрожь.
Меня сильно ударило током однажды — это очень похоже.
Всё тело хочет эту энергию выкричать, выпеть, выпустить, руки хотят выкрутить, выжать, ноги выбить, вытоптать.
Хочется стать волной или порывом ветра, снести всё это нахуй.

Всё, что я вижу, практически всё вытаскивает это чувство, оно охватывает меня всё чаще, и я боюсь не справиться с этим, потому что направить его, эту ярость/возмущение/злость на то, что его вызывает, нельзя.

Никакими словами мне это не выразить. А кроме слов я никак не умею. Пробую рисовать — только карандаши ломаю, и не помогает никак.
Пела бы, кричала, да как будто блок какой-то стоит, перекрыто всё, как вода в трубах. Да и не выкричать это и не спеть, мне кажется. Это что-то телесное, более телесное, чем голос.

Это бьётся как волны, как ветер о стенки, о кости, гуляет по мне каким-то злым, жарким холодом, и от этого никуда не деться.
Это внутри.

А ведь я давно хочу написать о хорошем поэтическом сборнике.

Я купила его почти случайно, спонтанно — зайдя с ребятками в магазин, памятный мне, в общем, тем, что на его открытии я напилась до провалов и буйства, и расистскими шутками его основателей.

Этот сборник — сборник Романа Осминкина — стоял среди десятков похожих, что необычно — подборки современной поэзии в магазинах редкость сейчас.

Я знала Осминкина по его музыкальным проектам «Техно-Поэзия» и «Рано брить подмышки». Он всегда производил на меня странное впечатление.
В последний раз я видела его в ужасном клубе на третьем(?) этаже дома между Думской и Грибоедова. В темноте, среди обшарпанных стен и грязных стульев, он, в пальто и шапке, задвигал про богему, про то, что все мы здесь богема (и — одновременно — пролетариат), читал «трупы, трупы и котята» под какой-то идеальный бит, а вокруг шатались мужчины, как один, похожие на Фуко, и, почему-то, бегали дети.

Я раскрыла сборник и первое, что я прочла:

У нас на кухне сидит режиссёр Пьер Леон с одним из своих
актёров. Их привели Миша Куртов и Паша Арсеньев. Они
тонко и не очень шутят, ловко переходя с русского на
французский и обратно. А я стою спиной к Пьеру в одних
семейных трусах и мою посуду.
В этом весь я.

Натолкнувшись взглядом на строчку «Меня лайкнул Лев Лурье», не дочитав, я понесла книжку к кассе. Оплатив,я вышла в колодец, пока ребятки выбирали для себя что-нибудь, и прочла ещё:

бывает стоишь с бокалом белого вина
а к тебе подойдёт шапочный знакомый
и громко представит
а это роман осминкин
наш красный поэт
приходиться тебе тут же незаметно выплеснуть остатки белого
и весь вечер пить красное

Сборник называется «Тексты с внеположными задачами», издало его «НЛО» (вообще-то статус). Открывает сборник вступительная статья, которую я хотела процитировать, но передумала: половина её про литературный быт, изображать который должно быть, судя по всему, стыдно, половина — про московский концептуализм (естественно, я утрирую).

К чёрту описание композиции, которым я хотела сейчас заняться (совсем заебалась своим дипломом, полным этих самых поэтических сборников, составленных, впрочем, кое-как, зато почти всегда с манифестом).

Я прочла все сто сорок страниц на одном дыхании (кроме последних нескольких стихотворений), ночью, забыв, что мне нужно рано вставать.
Улыбалась, лёжа в постели, что-то шептала, обрадованная и очарованная.

В моей душе воскрес Лиговский, и осень, полная всего на свете, и те утра, когда в чужой футболке готовишь завтрак, понимая, что это была ваша последняя ночь, и какие-то отрывки из Эммы Гольдман, и Чернышевского, и даже Тургенева (потому что он для меня во всём), и старые песни, например, про чёрный уголь... И ветер на углу Рубинштейна и Ломоносова, где несколько лет назад я жевала бутерброд с ветчиной и боялась не пережить эту немыслимую хрустальность мира.

От прекрасно ясных, городских внутренних монологов Осминкин переходит к раёшнику, частушке, абсурду, затем почти к прозе, почти к репортажу, и эта внутреннее движение книги прекрасно, и грустно думать о том, что было бы, читай я её не подряд.

В стихах нашлись Кирилл Медведев, Дмитрий Воденников и Юрий Михайлович Лотман, журнал Esquire, Европейский университет, омоновцы и, блядь, актантная поэзия. Я просто процитирую несколько, может быть не самых лучших, но запавших мне в память, раскрывая стыдливо заточканые матерные выражения.

Пять штук.

если людей соберется очень много, устроим шествие
если людей соберется просто много, проведем митинг
если людей соберется мало, проведем серию пикетов
если придет один человек, то устроим одиночный пикет
если людей не будет совсем, то купим красного вина и
пересмотрим «октябрь» эйзенштейна

***

бывает захочешь написать о рабочем классе
придешь на завод
а там нету никакого рабочего класса
только хипстеры шарятся

как вдруг промелькнёт чья-то могучая тень
наверное представитель рабочего класса
подумаешь ты
и только соберешься написать
что жив дескать рабочий класс
а тень возьми и выйди из-за арматурины
и пальцем тебе грозит сурово
не пиши обо мне
знаю я вашего брата поэта
небылиц насочиняете
а нам потом век расхлёбывай
лучше вот напиши о том
как ты ломаешь тончайшими белыми пальцами
не знавшими ни станка ни плуга
(впрочем это можно опустить)
тоненький бисквит
будет куда правдоподобней
ведь ты так ратуешь за правдоподобность
так вот и напиши как солнечным маем
ты наливаешь себе немного красного вина
и оно искрится у тебя в бокале
а я уж как-нибудь обойдусь
переживу уж как-нибудь без стихотворений о себе
да и что ты мне нового можешь сказать обо мне
о себе я и так всё знаю
а вот о солнечном мае
о том какою невыразимой бывает печаль
и какие у неё огромны хрустальные глаза
это ты знаешь получше меня
напиши напиши
о том как просыпается и цветочная ваза
и выплескивает младенца вместе с водой
только не пиши о буднях работника автоваза
и не надо писать какой ленин был молодой
напиши о тоске по мировой культуре
между будуаром и молельней помечись
только не пиши еще раз о чевенгуре
и о солидарности воздержись
в общем ты меня понял
иди пиши
а мы на досуге почитаем
или на рыбалку поедем
или в баньку сходим попариться
или за грибами грибы уже кстати пошли
или с женой в театр по профсоюзным контрамаркам
или на футбол спартак жару даёт ты за кого болеешь
так что ты уж извини если что
досуг у нас нынче разнообразный
не всегда успеваешь следить за новинками современной поэзии
ладно
ты главное не грусти и не вздумай чего с собой учудить
а то знаю я вашего брата поэта
чуть что стреляться а то и вешаться
а у нас потом детишки с уроков литературы бледные приходят

как не от мира сего
глаза закатят и знай голосят
в этой жизни умирать не ново
тьфу блядь
прости еще раз не сдержался
все иди уже
а то еще чего наговорю
обидишься
и вовсе в себе замкнешься
а ты же сам меня учил
класс в себе должен стать классом для себя
вот и поживи хоть немного для себя
расслабься
отдохни
научись получать от жизни удовольствие
и не молчи
почему ты молчишь все время?
ты меня пугаешь этим своим молчаньем
ты же пророк
так восстань и внемли
и жги уже нам сердца
своим глаголом возвышенным
нам ведь ничто высокое не чуждо
мы может быть через него тебя и держим
а иначе нахуй ты тут нужен
как не для того чтобы рассказывать нам небылицы
о райской жизни на земле

***

бывает сидишь в комнате
а на кухне в это время поэзию обсуждают
галдеж стоит дым коромыслом
хочешь чайник поставить — не протиснуться
а народ все прибывает и прибывает
и все норовят поэзию обсудить
хочешь холодильник открыть кефиру попить
не просочишься и к холодильнику
а в дверь еще и звонятся
и прямиком на кухню поэзию обсуждать
и вот уже битком кухня — вовсе не зайти
так много желающих поэзию обсудить собралось
вот и в коридоре уже о поэзии говорят
а кто-то даже и в туалете закрылся о поэзии поспорить

обидно тогда тебе становится
поэзию все обсуждать горазды
а поэта живого не замечают
и на кухню уже поэту не зайти
все локтями пихаются и шикают
тише мол не мешай
мы тут поэзию обсуждаем
а ты тут с каким-то кефиром

***

мы стояли на фоне непонятно чего
одетые непонятно во что
непонятно в какое время суток и года
под непонятно то ли дождем то ли снегом
и разговаривали непонятно о чем
да и разговаривали тоже непонятно
может быть просто открывали рот
да и мы ли это были
уже не разобрать
в семантическом пятне
расплываются наши имена
расползаются все наши половые социальные национальные
возрастные и прочие признаки

но допустим это все-таки были мы
из непонятной формы емкости
ты сделала непонятного размера глоток
непонятного цвета жидкости
и сказала
но я не расслышал что ты сказала
или сделал вид что не расслышал
и переспросил
ты сделала вид что ничего не говорила
и я подумал что может быть мне действительно показалось
но ты снова что-то сказала
на этот раз очень громко
так громко что я не понял ничего из сказанного

а что если все-таки это были не мы
а кто-то другой
но если это кто-то другой
значит другой это не мы
и между нами есть разница

разница
живительная разница
в бесплотной пустыне означающего
не значащего уже толком ничего

кроме того что даже будучи похожим друг на друга как две капли воды
они изливаются в разные моменты времени и оттого уже имеют разницу

я говорю
ты молчишь
я молчу
ты говоришь
мы оба говорим
мы оба молчим

***

Здравствуйте
меня часто спрашивают
зачем поэзия в тёмные времена?
а меж тем таким вопросом задавался еще Гёльдерлин
поэтому я отвечу вам словами Мартина Хайдеггера
который Гёльдердина цитировать любил
так вот Мартин Хайдеггер в лекции «Гёльдерлин и сущность поэзии»
говорил что Слово поэта раскрывает пред нами просвет
и темные времена немножко легче переносятся
вот для чего нужны поэзия и поэт
До свидания



P.S. Ещё я хотела сказать об интонации — непонятно, откуда она берется. Ну вот один в один же стиль, в котором все пишут, модный годов с 90-х и, в общем, требующий только кристальной честности и умения видеть суть. Так пишет тот же Медведев (ну люблю я его, извините, у него тоже есть новый сборник) — те же приёмы, иногда те же сюжеты. Но интонация совершенно иная, на другом полюсе. Это магия языка, или что, я не знаю.