У меня давно лежит в черновиках — из палестинских поэтов.
Бейрут — он Бейрут,
и на том он стоит.
Бейрут — он Бейрут,
и на том он стоит.
И птица на ветке —
как на баррикаде.
В Бейруте — Бейрут,
тот, который в осаде,—
стоит он.
Окно на обломках стоит...
Столица, Аллаха любимица, ныне
ты — гнева и гордости грозное имя.
...Мы пишем тебе до того, как найдет нас — или тебя — снаряд;
последний осажденный —
последнему осаждающему,
превратившему Бейрут в ад.
Мы пишем тебе,
чтобы посланный тобою снаряд память твою перенес
из мрака гитлеровских концлагерей
в наши тела, в темноту наших слез...
Мы пишем тебе,
вопрошаем всем нашим горем:
доколе остров будет воевать с морем?
Доколе ты будешь терзать себя и нас:
ломать наши ребра,
гасить цветущий жасмин глаз?
Доколе ты будешь углублять могилу
и жить в ней, солдат?
Мы пишем тебе
до того, как найдет нас — или тебя — снаряд.
Мы пишем тебе из Бейрута, из нашего ада,
из этой поэмы, чье имя — блокада,
из первого ее стиха,
спрашивая снова и снова:
кто он, тот, кто держит в осаде другого?
Тот, кто живет в железе?
Или тот, кто в поэме живет?
Мы пишем тебе
до того, как найдет нас — или тебя — снаряд,
тебе, тюремщик и узник, закованный в броню солдат.
Ты опьянен... Твой панцирь на гусеницах скользит...
Но разве тебе самому ничего не грозит?
Сейчас,
когда ты как в тюремной камере — в танке,
за самой крепкой бронею — не так ли? —
разве тебе самому ничего не грозит?!
***
Расскажи об Эстер:
она все еще купается
в море у Аскалона?
Качается на волнах, разламывает плод граната
и спокойно рожает детей,
как когда-то?
Ты разрушил то, что разрушил,
ты убил тех, кто убит.
Ты разбил, но будешь разбит.
Разве тебе самому ничего не грозит?
***
Кто мы сейчас в Ливане
по представлению твоему:
мешки песка, изрешеченные пулями,
барашки, мечущиеся в дыму?
***
О заблудившийся в суевериях пространства и времени!
О заблудившийся в лабиринтах забвения!
Сын жертв, сын огня и ножа,
чему научилась у памяти твоя душа?
Ты, тащущий за собой мясорубку,
признайся,
чему ты научился
у пепла перемолотого в Освенциме собственного мяса?
Разве после падения Иерусалима,
после твоего Вавилонского плена
и Ветхого завета
ты что-нибудь получил?
Только это:
камни из Давидовой пращи,
которыми его же ты бьешь.
И что ж?
О палач и жертва,
чей топор над нами висит,
разве тебе самому ничего не грозит?
***
У десятилетней Айши
под головой — мешки с песком.
У десятилетней Сары —
детская, а в ней окно...
Как зеркало нашей матери, оно...
Лицо матери возникает вновь и вновь.
А ты — за бронею танка своего,
и на руках твоих — наша кровь...
Разве тебе самому не грозит ничего?
***
Блокада все длится...
За нами море.
Блокада все длится...
Окопы — наши тела.
Пожары — наша кровь.
Блокада все длится...
Мы выпечем камень,
замесим луну своими руками,
и встанет прекрасная наша река
у вас на пути, как граница.
Блокада все длится...
Аллах — не имя на перстне,
он — в душе человека.
Из нашей раны-светильника мир возгорится!
Блокада все длится...
***
Какова сегодня жатва?
Вид крови насытил твой пыл?
Убит — и уже ничего не жалко
или сам, не жалея, убил?
У тебя еще достаточно бомб и бензина,
чтобы жечь колосья в поле, цветы и небо синее.
О лицо, которого даже детская кукла боится!
О лицо без тени сомнения, лицо убитого в убийце!
Протянулись цепи от Вавилона к Вавилону...
С каких это пор зеркала ты бьешь?
Зачем ты людей ведешь от Вавилона к Вавилону?
Доколе ты будешь воевать?
Доколе будешь миру лгать
и полагать, что близко твое торжество
и что тебе самому не грозит ничего?
***
О шестиконечное лицо, о медный голос,
чье эхо на растерзанных улицах раскололось!
Ты выискиваешь для нас упрямо
пустыню,
могилу,
улицы воздушную яму,
ты, гусеничноногий, запертый в броне!
Интересно, найдешь ли ты кладбище в этой стране?
Интересно, признаешь ли
прежде, чем срок наступит,
что наш дом — там,
что наше море — там,
и тебе их никто не уступит.
И цветущие апельсины на побережье Далилы —
там,
и годы детства — там...
Накрепко сердце приросло к тем местам.
Проливается история дождем...
А мы упорно ждем,
мы все еще там,
там,
там!
Прошлое наше видит тебя.
Бойся учить детей
идти по твоим стопам,
бойся, что проснется вулкан,
остерегайся его, не считай,
что тебе самому не грозит ничего!
***
О обитатель танка!
Может ли человек всю жизнь справлять нужду в танке?
Может ли человек читать и писать в танке?
Может ли человек любить женщину в танке?
И сажать деревья в танке?
О вылезающий из чрева танка!
О возвращающийся в чрево танка!
Доколе ты будешь рабом его?
Разве тебе самому не грозит ничего?
***
Что написал ты сегодня в очередном письме
далекой Эстер?
Написал ли, что скоро окончится война,
ты вернешься и вы будете вместе?
Ничего не осталось, кроме окопов,
пушек, улиц и горстки осажденных на грудах беды.
Закончится война,
и новую породит она,
и дальше все так же, все те же муки,
будет крутиться сакия и омывать руки...
А как ты омоешь руки?
Мыло — голова убитого тобой ребенка!
И что же, после всего —
тебе самому не грозит ничего?
***
Колонизатор с шестиконечным лицом,
доколе ты будешь со временем воевать,
доколе мертвое тело — воспоминание,
словно настенные часы,
будет время отбивать?
Доколе ты будешь бояться каждой волны,
бросающей на песок
свой голубой платок?
Доколе ты будешь бояться ног газели?
Доколе ты будешь бояться грядущего землетрясения?
Доколе нам ждать
от темноты и до света, от света и до темноты,
когда взорвешься ты?
Доколе будет длиться беда
и будут смертью хлеб и вода?
Доколе ты будешь воевать?
Доколе ты будешь умирать?
Мы сейчас словно два лика одного трупа,
но между нами — бездна, потоп!
Доколе ты будешь таскать на своих плечах гроб?
Ты, хозяин гроба,
от которого смертью разит, —
разве тебе самому ничего не грозит?
Разве тебе самому ничего не грозит?
1982
Перевод Р. Казаковой