К клубу я подлетаю вся на романтике. На руках — клей ПВА, в волосах ни единого листика. Меня подхватывает знакомая, и мы садимся за стол на террасе.
Вокруг нас почти одни иностранцы. «Pussy Riot» — всё, что я могу разобрать в их речи. Настя рассказывает о неделях в коммуне, либералах, БГ и любви своей жизни. Мы разговариваем так, будто знали друг друга всегда, хотя видимся лишь второй раз.
— Я уверена, что что бы сейчас ни происходило, мы с ним будем вместе, — говорит она.
— Да, вполне вероятно, — я думаю о том, что ощущаю сейчас ту же уверенность.
Пора бы купить билеты. У входа видим женщину в дредах. Она кричит на охранника, который не хочет пускать её внутрь: «Сами варите свои ёбанные борщи!»
— Ты её знаешь? С недавних пор она тоже участница группы.
— Как неловко, — говорю я.
Вечером совершенно невозможно купить сигарет. Настя неумело прикуривает у очень эффектной девушки, и мы тянем одну на двоих (самую вкусную в моей жизни) сидя на чугунной решетке.
Мы входили в клуб, застали на сцене тощего мужика с гитарой. «Заткнитесь нахуй и не мешайте мне играть песню» — таков его стиль поведения на сцене.
Вторая попытка: голосом Летова на двух аккордах (два — излишество, хватило бы одного) песни о разложении и смерти. Остаёмся, потому что мне это внезапно нравится.
Неизвестные мне раньше ребята (на гитаре профессор из Питтсбурга, между песен вокалист кусает профессора за сосок, его небритые подмышки — полноправные участницы выступления) поют:
на этом месте должен быть припев
про сильный организованный пролетариат
который исполнит мессианскую роль
спасёт наше общество от рабства отчуждения
но припев натолкнулся на моральную дилемму
где найти сегодня такого субъекта
который пришел бы и сказал бы "довольно!"
но без разжигания классовой розни
и тогда бы в припеве пелось о том
как случилось чудо и нищие духом
обрели долгожданное царство свободы
не пролив не единой слезинки ребёнка
— Они же клёвые, — говорю я Насте, которая отзывалась о них недобро.
— Ну да.
Она то и дело дёргает меня за рукав, указывая на интереснейших персонажей, объясняя, кто из них кто в московской левой тусовке, и каков состав их любовных многоугольников. Все танцуют, целуются, и курят самокрутки.
Совершенно незаметно на сцене появляются «Аркадий Коц». Я не могу вспомнить, что именно они играют. Настя вскидывает в воздух кулак, скандирует «Alerta Alerta Antifascista!» и, обняв меня, убегает на поезд.
Мне кажется, что меня должно разрывать от эмоций, но меня не разрывает. Я смотрю в глаза своему любимому поэту и вместе с ним читаю:
следует работать для бедных людей и для недовольных студентов
нужно работать не для жирных ментов, а для их оппонентов
требуется работать для иммигрантов, бомжей и рабочего класса
нужно поднимать сознание тех, кого марксисты называли «масса»
Женщина рядом со мной целует свою спутницу, а после другую. Сняты майки и лифчики, задраны юбки. Говорят о профсоюзах и вкусе спермы.
Я думаю о девушке, которая мне нравится, о солидарности, о том, что, пожалуй, за эти пару часов я пойму о политике больше, чем за все двадцать лет своей жизни, и о том, что я не должна чувствовать себя так, как я чувствую.
Как правило, я очень интроверчу на концертах. Мне нужно время, чтобы отпустить себя — начать танцевать, слэмиться, петь. Моё тело становится частью единого организма, комка конечностей и разверстых ртов, а сознание остаётся чистым. Я могла бы вести спор или читать стихи, но я кричу вместе со всеми:
давай разрушим эту тюрьму
здесь этих стен стоять не должно
так пусть они рухнут, рухнут, рухнут
обветшавшие давно
и если ты надавишь плечом
и если мы надавим вдвоем
то стены рухнут, рухнут, рухнут
и свободно мы вздохнем
Не хотим отпускать музыкантов.
— Все же квиры в этом зале? — раздаётся вопрос со сцены. — Тогда пошли на квир-фест!
(К слову, выступить на квир-фесте им не позволили).
Опаздываю на метро, и даже таксист со своим мерзким сюсюканьем не портит мне настроение.